«Пикасо́»: Бог есть!

Эпизод 1.

Время действия: 1987 год

Место действия: Киев

Действующие лица: Кирилл Булатов, Миша Каминский, подростки 12-ти лет.

Дверь храма была открыта. Кирилл вошел. Неспешная прогулка в одиночестве, дочитанная до конца книга, полуденная жара – все это навеяло на него немного меланхоличное настроение, усилившееся, как только он переступил порог храма.

Первое, что он почувствовал, была прохлада, столь вожделенная среди июльской жары. В церкви как будто никого не было, и Кирилл нерешительно прошел дальше внутрь. Обстановка храма была довольно скромной: дощатый пол со стертой во многих местах краской, крашеные стены, иконы, кое-где обрамленные вышитыми полотнами, «рушниками», тусклые замасленные подсвечники, на которых стояли потушенные свечки с оплавленным воском.

Кирилл прошелся вдоль стен, рассматривая иконы, потрогал пальцем подсвечник, задрав голову, взглянул на потолок. Проделав все это, он подумал, что вроде бы надо и уходить.

 «Да, не Владимирский собор», – мелькнуло в голове.

Однако уходить не хотелось. Ничего особенного он не ощущал, ничего особенно его здесь не интересовало. Просто не хотелось – и все. Кирилл сел на скамейку, стоявшую у стены, и уставился на красный огонек лампады, которая единственная почему-то горела во всем храме.

Так прошло некоторое время. Кирилл даже не заметил сколько. Он только заметил, что его голова, всегда обычно занятая какими-то мыслями, сейчас не думала ни о чем. Ни одна мысль не лезла в голову, чего не было никогда ранее. Следующее, что он заметил, было то, что он как бы боится пошевелиться. Даже повернуть слегка голову или выпрямить ногу, которая, согнутая под скамейкой, слегка затекла. Хотя слово «боится» здесь не очень правильно. Ему не было страшно. Просто не хотелось шевелиться, как будто бы своим движением он мог нарушить что-то. Он это и не пытался делать, а просто сидел в церкви на скамейке и не шевелился. Не шевелилась ни нога, ни рука, ни голова, ни мозги в голове. Только ровное дыхание и мерный стук сердца, нарушали эту неподвижность. Наступило какое-то безмолвие. Оно окутало Кирилла, как туман. Но безмолвие это было не пустое, оно было какое-то насыщенное, как будто живое. Тишина… Тишина, которую, казалось, можно потрогать.

Так прошло еще некоторое время.

Вдруг до Кирилла донесся тихий скрип открываемой двери и, повернув слегка голову, он увидел мальчика примерно своих лет, который вышел из какой-то боковой двери иконостаса. В руках мальчик держал небольшое ведерко с кисточкой и был одет в синий рабочий халат размера на два больше, чем нужно. Подойдя к подсвечнику, он стал очень ловко собирать огарки и класть их в ведерко. Потом взял кисточку и так же ловко стал сгребать оплавленный воск. Затем перешел к следующему подсвечнику. Кирилла он, поначалу, не заметил. А когда заметил, чуть вздрогнул от неожиданности, бросил на него быстрый взгляд и снова занялся своим делом.

Мозги Кирилла, тем временем, потихоньку пришли в движение. Он никак не ожидал увидеть своего ровесника в церкви. Да еще, по-видимому, какого-то церковного работника. На ум стали приходить уроки атеизма, пройденные в школе. Мальчик! Его лет! Прислуживающий в церкви! В сознании Кирилла это как-то не стыковалось. Ну ладно там старушки – темные, наивные, которые ничего не понимают. То, что они могут быть в церкви, это понятно. Но как мальчик, такой как Кирилл, советский пионер, который в пятом классе уже знает все о жизни и ее происхождении, как он может быть в церкви?! Это просто недоразумение какое-то. Неужели и он такой наивный? Неужели он не знает, что на самом деле никакого Бога нет? Во, дает!

Кирилл встал и подошел к мальчику. Тот опять бросил на него быстрый взгляд и продолжал убирать подсвечник.

– Слушай, а почему ты в церкви? Тебе что, за это деньги платят? – Кирилл задал вопрос, особо не церемонясь.

Мальчик молчал. Кирилл смотрел на него насмешливо и как бы свысока, хотя они были примерно одного роста. На лице мальчика отразилось смятение и обида. Вопрос был задан как будто с насмешкой, с целью посмеяться над его верой. И вроде бы он должен был ее защитить, что-то сказать в ответ, но что сказать, он не знал. Мысли терялись, и он не мог их собрать, не мог найти, что ответить. Вместо ответа он уперся взглядом в подсвечник и продолжал собирать воск. Его лицо стала заливать краска.

Повисла тяжелая пауза. Конечно, в вопросе Кирилла была и насмешка, и недоумение, и желание выразить свое превосходство. Но, вместе с тем, он действительно хотел понять, почему его ровесник в церкви, когда он, Кирилл – нет.

Мальчик так и не ответил. Кирилл снисходительно хмыкнул и пошел к выходу.

*   *   *

После его ухода мальчик оставил подсвечник, шаркая ногами подошел к лавке и опустился, устало и обреченно, на то место, где сидел Кирилл. Краска заливала его лицо, в висках стучало, на глаза готовы были навернуться слезы. Ему было ужасно обидно за себя. Он – церковный пономарь, сын священника! Не смог ответить на простейший вопрос: «Почему он в Церкви»?! Он, конечно, мог бы сказать заученной из «Закона Божьего» фразой о том, что цель жизни – спасение души, а спасение происходит в Церкви, следовательно, в Церкви он потому, что спасается и так далее. Но это было не то. Он это чувствовал. Он чувствовал, что такой ответ вызовет просто очередную насмешку. От чего спасаться? Жизнь прекрасна! Светит солнце, рядом озеро, пляж, мороженое, каникулы. Дальше школа, уроки, переменки, игры, товарищи. А он, вот, в храме убирает подсвечники… И вообще, ему многое не разрешается: он не ест мяса в среду и пятницу и в посты; он убирает в храме, когда ребята купаются в озере; его не приняли в пионеры из-за того, что его папа – священник, и над ним по этому поводу периодически смеется весь класс; его ставят на молитвы, когда утром хочется еще поспать, а вечером – посмотреть телевизор; да и сам телевизор почти никогда не разрешают смотреть. И вообще, он не такой как все. Ради чего все это?

Маленький пономарь встал и, пытаясь стряхнуть с себя все эти тяжелые мысли, принялся опять убирать подсвечник. Но дело не клеилось. Руки стали словно ватные и совсем не хотели слушаться. Да и само это занятие, ранее доставлявшее ему удовольствие, сейчас вдруг опротивело. Он поставил ведерко на пол и положил туда кисточку. Хотелось куда-то уйти, забиться в норку и не выглядывать. И чтоб никто не трогал. Не спрашивал.

Он поднялся по ступенькам на хора́, туда, откуда певчие ведут службу, и сел на лавку.

«Почему я в Церкви?» – уже сам себе задавал он этот вопрос. – «Ради чего я лишаю себя стольких удовольствий, доступных другим ребятам? Для чего я все это делаю: убираю в храме, прислуживаю на службе? Зарабатываю Царство Божие? А в чем оно? Что я хочу, чтобы там было? А многие ребята все то, что я бы хотел иметь, о чем мечтаю, имеют уже здесь и без всякого Царства, без Церкви. А есть ли оно вообще? Ведь его никто не видел. А если права наша учительница, что Бога нет и Царства нет, а все это выдумки священства, чтобы собирать с людей деньги. Ведь мой папа действительно собирает деньги: и за крестины, и за похороны, и в копилку церковную кладут немало. Неужели все это – ради денег?» – в душе двенадцатилетнего ребенка было полнейшее смятение.

Он был сыном священника. В то время как его мать мучилась родами, отец стоял в скверике возле роддома и читал молитвы о благополучном разрешении супруги. После рождения сына – служил благодарственный молебен в храме. На восьмой день его крестили. На сороковой – воцерковили. С тех пор он был в храме на каждой службе, так как его мать руководила хором, а отец – служил, и даже маленького его оставить было не с кем. За каждой литургией он причащался. С семи лет – исповедовался. С пяти лет отец стал брать его с собою в алтарь, где он начал понемногу пономарить: выносить свечки, подавать кадило. Ему читали Евангелие, Закон Божий и жития святых. Потом он сам стал читать их младшим братикам и сестричкам. Он вырос в Церкви, среди служб и молитв, и не знал, что можно жить как-то по-другому. Правда, когда он пошел в школу, он столкнулся с другой жизнью, с другим миром. Он быстро почувствовал, что он не такой как все, что он – другой. Но в нем сразу сформировалось как бы противопоставление себя и того мира. Как защитный панцирь у черепахи: «Мой мир правильный, потому что он мой, а тот мир неправильный, потому что он не мой».

Родители говорили ему, что тот мир не прав, что он во зле лежит, и он верил родителям, потому что это были родители. Он противопоставлял себя школьной среде, хотя не был в ней полным изгоем. Правда, за ним закрепилось обидное прозвище: «Попович», но все равно учителя его так же учили, как и всех остальных детей, ставили ему, как и всем, оценки, ребята играли с ним в войну и в футбол, да и почти у всех у них были прозвища.

Он исполнял все религиозные предписания и ограничения, которые папа и мама накладывали на него: молился, постился, ходил в храм, прислуживал в нем и убирал. Но все это он делал машинально, как ребенок, подчиняясь воле родителей. Не задумываясь и не спрашивая – правильно это или нет.

И вот из того, другого, «неправильного» мира пришел мальчик, такой же, как он, и задал один маленький вопрос: «Почему?» И от этого простого вопроса пошатнулась вся его вера, точнее, не его собственная вера, а вера в то, что вера родителей и вся их жизнь – правильная. Он понял, что на этот вопрос «почему?» он должен ответить уже как взрослый. Ответить самому себе. И ответить сам. Без родителей.

Он сидел на лавке на хорах и смотрел на храм сверху вниз. Все ему было знакомо и привычно: пол, скамейки, иконостас, столик для панихиды. Все это он любил и, находясь среди всего этого, был счастлив и не помышлял ни о чем другом. Но сейчас вся обстановка храма показалась ему клеткой, в которой он был заключен и из которой не имел права выйти. Все показалось ему скучным и однообразным. Одни и те же службы, молитвы, требы, закон Божий, Евангелие. Все это он знает уже почти наизусть. И что?

Навалилась жуткая тоска и уныние.

«Почему я здесь?» – ответа не было.

Он стал вспоминать, что об этом говорил папа на проповедях, что он читал в духовных книгах, которые его не то чтобы заставляли, но настоятельно рекомендовали читать. Вспомнил о Евангелии.

«О! Точно! Евангелие. Священная книга. Надо просто вспомнить, что там написано – и ответ готов», – пономарь воспрянул духом.

«Сейчас, что-нибудь придумаю», – он стал вспоминать знакомые тексты: Рождество Христово, призвание апостолов, Нагорная проповедь, предательство Иуды, Голгофа, Воскресение.

«Да, но какое отношение все это имеет лично ко мне. Все это было очень давно. И было ли вообще?» – червячок сомнения исправно делал свою работу. – «Может, и не было вовсе?»

Нет, «что-нибудь придумать» не получалось.

Он почувствовал свое бессилие, почувствовал, что он не может сам ответить на этот вопрос. И он почувствовал также, что, не ответив на него, он уже никогда не придет в храм.

*   *   *

Шаги спускающегося по лестнице мальчика гулко разнеслись по пустому храму. Пономарь шел к подсвечнику, чтобы опять взять свое ведерко. Его взгляд упал на икону Христа, лежавшую на аналое посреди храма.

«Помолиться надо, если Бог есть – Он ответит», – мальчик стал перед иконой, перебирая в голове знакомые тексты из молитвослова, который он знал почти весь наизусть.

Но…, ничего не подходило. Тексты не помогали. Отчаяние и бессилие овладели сердцем. И вдруг в его душе что-то надорвалось, и он как бы перестал понимать, что происходит вокруг. Он твердым шагом зашел в алтарь, опустился на колени перед Престолом и его детское сердце, собрав все свои душевные силы и всю оставшуюся веру, безмолвно закричало: «Где Ты?!»

*   *   *

И в это же мгновение, там же в его сердце, прозвучал тихий и кроткий голос:

«Где ты?»

Но это не было эхом, не было звуком. Это был ответ. Сердце узнало – это не он спрашивал Бога, это Бог спрашивал его.

– Где ты? – точно так, как когда-то спрашивал в раю Адама.

– Где ты?! – звала мама, когда он в шесть лет убежал из дома и спрятался за гаражи во дворе, испугавшись, чтобы родители не ругали за разбитую футбольным мячом люстру. Он просидел там несколько часов, пока мама, оббегав всех его друзей и знакомых, ходила по двору и звала: «Миша, где ты?!» – А когда он все-таки вылез из-за гаражей и побежал к ней, она обняла его и, прижав к себе, облегченно выдохнула. – Нашелся!

Миша тогда почувствовал, что самое большое наказание, какое только может быть на свете, – это уйти от мамы.

«Где ты?»

«Я здесь, Господи. Здесь, в Твоем храме. Я никуда не уходил», – Миша вдруг содрогнулся от мысли, что он уже почти готов был уйти, разувериться во всем, поверить, что Бога нет. Ему стало страшно от сознания того, что только что он мог уйти от Бога навсегда, покинуть храм, забыть молитвы, Евангелие. Это было намного страшнее, чем уйти в шесть лет от мамы. Он как будто заглянул в бездну: «Уйти от Бога». Миша оцепенел от страха. Но это была не боязнь, не ужас. Это был страх Божий. В этом страхе, в этом благоговении перед Христом и Его полном любви вопросом: «Где ты?», он стоял на коленях и не смел шелохнуться. Не смел ничего произнести. Даже в мыслях. Даже помолиться. Он только ощущал всем своим существом присутствие Того, в Ком еще минуту назад сомневался.

Время остановилось…

И вдруг он вспомнил Кирилла, того паренька, который спросил его: «Почему?» Мише стало безумно жаль его. Ведь он, Михаил, был с Богом, был в храме, а тот – ушел. Сердце защемило. Нет! Он должен догнать, должен вернуть, сказать…

Миша побежал из храма, путаясь в своем большом халате. Кое-как, на ходу стянул его с себя, бросил на перила у входа, побежал дальше по тропинке. Через сотню шагов тропинка раздваивалась: налево – к трамваю, направо – к озеру. Побежал по правой.

Кирилла он догнал уже у самого озера.

– Постой, м-м-м… – хотел окликнуть по имени, но имени не знал. – Подожди!

Кирилл обернулся. Его глаза округлились, а рот готов был открыться от удивления. К нему бежал церковный пономарь, но вместо подавленного растерянного ребенка он увидел решительного сильного человека.

Перемена в пономаре была столь разительна, что Кирилл даже отступил шаг назад.

– Подожди, – мальчик остановился, переводя дух. – Я хотел тебе сказать… – он не мог отдышаться, – знаешь… БОГ ЕСТЬ! – выпалил ему пономарь, глядя прямо в глаза.

Кирилл съежился, ему показалось, что он смотрит на мальчика снизу-вверх. А тот смотрел на него радостными, открытыми глазами, в которых светилось что-то неземное. Неземное и настолько светлое, что от него хотелось зажмуриться.

Кирилл не нашелся что ответить, его хватило лишь на то, чтобы пожать плечами и зашагать прочь.

Продолжение следует…

Отрывок из книги А. Власова «Пикасо́. Часть первая: Раб»