Последние часы жизни А.С. Пушкина
10 февраля 1837 года умер от перитонита А.С.Пушкин. Перед смертью Пушкин выразил желание видеть священника.
Когда доктор Спасский спросил, кому он хочет исповедаться в грехах, Пушкин ответил: «Возьмите первого ближайшего священника». Послали за отцом Петром из Конюшенной церкви.
Священник был поражен глубоким благоговением, с каким Пушкин исповедовался и приобщался Святых Таинств. «Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать, – сказал он княгине Е.Н. Мещерской (дочери Карамзина). – Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел».
Вяземскому отец Петр тоже со слезами на глазах говорил о Христианском настроении Пушкина.
Данзасу Пушкин сказал: «Хочу умереть христианином».
Страдания Пушкина по временам превосходили меру человеческого терпения, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с «духом бодрости», укрепленный Таинством Тела и Крови Христовых.
С этого момента началось его духовное обновление, выразившееся прежде всего в том, что он действительно «хотел умереть Христианином», отпустив вину своему убийце.
«Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином», – сказал он Данзасу.
Утром 28 января, когда ему стало легче, Пушкин приказал позвать жену и детей.
«Он на каждого оборачивал глаза, – сообщает Спасский, – клал ему на голову руку, крестил и потом движением руки отсылал от себя».
Плетнев, проведший все утро у его постели, был поражен твердостью его духа. «Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами в первый раз в жизни, находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим».
Больной находил в себе мужество даже утешать свою подавленную горем жену, искавшую подкрепления только в молитве: «Ну-ну, ничего, слава Богу, все хорошо».
«Смерть идет, – сказал он наконец. – Карамзину!» Послали за Екатериной Андреевной Карамзиной.
«Перекрестите меня», – попросил он ее и поцеловал благословляющую руку.
На третий день, 29 января, силы его стали окончательно истощаться, догорал последний елей в сосуде.
«Отходит», – тихо шепнул Даль Арендту.
Но мысли Пушкина были светлы... Изредка только полудремотное забытье их затуманивало. Раз он подал руку Далю и проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдем; да выше, выше, ну, пойдем».
Душа его уже готова была оставить телесный сосуд и устремлялась ввысь. «Кончена жизнь, – сказал умирающий несколько спустя и повторил еще раз внятно: Жизнь кончена... Дыхание прекращается». И осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи Иисусе Христе».
«Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха, но я его не заметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: "Что он?" – "Кончилось", – ответил Даль.
Так тихо, так спокойно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить таинства смерти».
Так говорил Жуковский, бывший также свидетелем этой удивительной кончины, в известном письме к отцу Пушкина, изображая ее поистине трогательными и умилительными красками.
Он обратил особенное внимание на выражение лица почившего, отразившее на себе происшедшее в нем внутреннее духовное преображение в эти последние часы его пребывания на земле.
«Это не был ни сон, ни покой, не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу, не было тоже выражение поэтическое. Нет, какая-то важная, удивительная мысль на нем разливалась: что-то похожее на видение, какое-то полное, глубоко удовлетворенное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: "Что видишь, друг?"».
