Мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии: православный мамин день

Дни в конце сентября всегда по-особому тихие. То ли причиной тому бабье лето, что никак не может улететь вместе с паутиной и дуновеньем осеннего ветра, то ли осень никак не вступит в свои права. Так это или нет, но в конце сентября у нас – чудесная пора. Утро бодрит первыми заморозками, день греет теплом с нотками лета, а вечера ранними сумерками и туманом настраивают на размышления. Ежегодно, в канун дня памяти Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, я чувствую неясную тревогу. Даже не так: эту тревогу я чувствую уже 6 лет, с тех пор, как Господь даровал мне дочь. И все это время мне не дает покоя вопрос: это ж как надо любить Бога и какую веру надо иметь, чтобы вот так, бесстрашно и доверчиво, взять за руки своих детей – плоть от плоти и кровь от крови – и отвести их на верную смерть? Могла ли бы я так сделать? Наверное, нет. И от осознания этого на сердце еще тревожнее.

Я никак не могу решиться рассказать своей шестилетней Евгении этого трепетно-трагического жития трех святых девочек, одна из которых была возраста ее подружки, и их матери, которая, судя по тому, насколько юными выходили замуж римлянки, думаю, была не намного старше меня...

Фидес, Спес, Каритас – Вера, Надежда и Любовь – так назвала своих дочерей жена одного из зажиточных граждан Рима, благочестивая София. Предание не сохранило нам имени отца девочек, и, очевидно, он умер, когда дети были еще совсем юными. Шел 137 год, – второе столетие после Рождества Христова. Император Публий Элий Траян Адриан еще и сам не знал, что Господь терпит его последний год, но чувствовал себя победителем. Еще бы – он записал свое имя в анналы истории как правитель, подавивший последнее иудейское восстание Бар-Кохбы. Иерусалим воины императора сравняли с землей, его территорию перепахали терпеливые мулы, а рабы засеяли солью.

Еще одной головной болью и ночным кошмаром Адриана было христианство и его последователи. Они доводили императора до бешенства. То ночью собираются на службы в катакомбах, то на площадях какие-то проповедники рассказывают всем о милосердном и лучшем из людей, Которого распяли и Который за три дня воскрес и вознесся на небо. Адриан не верил в эти сказки и ревностно оберегал империю от фанатиков-христиан. А они таки были фанатиками. Их не пугали ни костры, ни палачи, ни мученическая смерть. Умирали тихо, с именем Христа на устах, и порой казалось, что они даже не чувствуют боли – настолько светлыми были их лица. Больше всего раздражало императора даже не то, что с появлением христианства изначальная вера Древнего Рима – язычество – оказалось под угрозой исчезновения. Хуже всего было то, что, в отличие от их праотеческих многочисленных богов, Христос учил любви: к Богу и к ближнему. Любви не плотской, не такой, как в Афродиты или Зевса. Он учил любви как самопожертвования, как важнейшей добродетели. Те сумасбродные христиане называли Небесным Царем Господа. «А я тогда кто?» – не покидала мысль Адриана, и этим он никак не мог смириться. И не собирался. Поэтому время от времени устраивал лакомым к хлебу и зрелищам соотечественникам показательные пытки христиан и всячески гнал называвших себя исповедниками новой Церкви.

На благодатной почве Христовой веры растила своих дочерей и София. 12, 10 и 9 лет, неугомонные и непоседливые, умницы и красавицы – весь город знал о девочках-христианках, которые своим умом и благочестием удивляли окружающих. Не преувеличивает ли предание? Думаю, нет; очевидно, девочки действительно были необычными, раз слава о них дошла и до Адриана. Стоял по-римскому спокойный осенний вечер, пожалуй, в комнате дома, где жила богатая вдова София с дочерьми было тепло, а она разговаривала с девочками так, как могут это делать только мамы – спокойно и нежно. О чем они говорили в тот вечер? Кто знает. Думаю, как и каждая мама со своим ребенком – обо всем на свете: о дне прошедшем, о Боге и о соседке, о дне завтрашнем, о добре и зле. Неожиданно в дверь постучали.

Смущенный воин, увидев трех девочек, переминался с ноги на ногу. К царю. Все ясно. «Это конец», – пульсировало в уме Софии. «Укрепи, Господи!», – мысленно взмолилась она, попросив несколько минут на сборы. И что, собственно, собирать? Погасила огонь, напилась воды, поправила тунику на Вере, погладила белокурые кудри Надежды, поцеловала в пахучий лобик наименьшую Любовь. Взяла девочек за руки и пошла вслед за воинами. Повела на смерть.

Что думала София в тот момент? Хотелось ли ей убежать? Был ли у нее выбор? Думаю, был, думаю, хотелось. А как мама, знаю, что она готова была отдать все, лишь бы не тронули ее детей. И вот здесь, перед престолом императора и перед страшным выбором София и стала святой еще при жизни. Ведь только святой человек может пойти на такое – пожертвовать самым дорогим во имя Господа. Она подняла глаза на Адриана.

– Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради прославления святого имени Твоего, – прошептала.

– Девочки, Господь с вами. Не жалейте себя.

Язычница Палладия третий день не выходила из комнаты девушек. Она еще не встречала таких, не по годам мудрых, детей. Ни уговоры, ни угрозы на них не действовали, их светлое чело не омрачали ни известия о возможных муках, ни даже угроза смерти.

– Я буду вам отцом, – резал по живому Адриан, приведя свой последний аргумент. Девочки молчали.

Император блефовал. Он не просил Софию и ее дочерей отказываться от Христа или богохульствовать. Перед ними стоял постамент Артемиды, а рядом раб держал на серебряном подносе щепотку ладана. Маленькую, едва заметную на блестящем металле. Надо было только взять ее и положить на курильницу. И все. Можно идти. Можно снова играть, снова будут вечера в маминых объятиях и снова тебя будут обнимать три пары детских ручек. София и так не знала материальных трудностей в силу своего статуса и благополучия, а тут еще и перспектива императора-отца. Сколько бедных можно накормить, скольким несчастным помочь. Одна щепотка – и все. И главное: кто посмеет осудить мать? У нее же трое детей. Никто бы не осудил. И я бы не осудила.

Адриан держался за престол и бледнел: три пары детских глазок смотрели ему прямо в душу. Взгляд Софии обжигал сильнее пламени. Император понимал – это сражение он проиграл. Ярость клокотала в душе и ослепляла. «Я вам покажу, за кем сила», – вскипел Адриан.

Первой палач взял старшую, Веру. Ее раздели. Избили. Резали живой. Пекли на раскаленной решетке. Блеснул меч...

София до боли сжала запястья дочерей: «Помните, что я вам говорила. Господь с вами. Для меня будет торжество и радость, и честь, и слава среди всех верующих, если удостоюсь я именоваться матерью мучениц, если я увижу ваше доблестное за Христа терпение, твердое исповедание Его Святого Имени и смерть за Него. Тогда душа моя возвеселится, и дух мой возрадуется, и старость моя подкрепится. Тогда и вы будете воистину моими дочерьми, если, послушав наставления своей матери, будете стоять за Господа своего до крови...».

Адриан не отступал:

– Поклонись Артемиде, – обратился он к средней сестре, Надежде. – Ты хочешь мучиться так же, как твоя сестра? Поверь, дитя, мне так жаль тебя, поклонись, и ты станешь моей дочерью...

Император не успел закончить. Хрупкая фигура Надежды выпрямилась, как натянутая тетива:

– Разве я не сестра той, которую ты умертвил? Разве я не от одной с нею матери родилась? Не тем же ли молоком я вскормлена и не то же ли получила я Крещение? Я росла вместе с нею и от одних и тех же книг и от одного наставления матери научилась познавать Бога и Господа нашего Иисуса Христа, веровать в Него и Ему одному поклоняться. Не думай, царь, чтобы я поступала и думала иначе, и желала не того же, чего и сестра моя Вера. Не медли, царь!

София смотрела, как истекает кровью ее дочь, вдыхала удивительный запах, который растекался вокруг ее растерзанного тела, а перед глазами видела маленькую Спес, которая только стала на ножки, топала горницей покачиваясь, как маленький птенец. Муж тогда радостно смеялся, а она была самой счастливой в мире – подрастала Фидес, Спес делала первые шаги, а под сердцем уже билась Каритас.

В себя привел голос Надежды. Измученная и окровавленная, ее девочка стыдила тирана:

– Христос – моя помощь, – говорила она, – и я не только не боюсь мучений, но хочу их, как наслаждения райского. Тебя же, мучитель, ожидает мука в огне адском вместе с бесами, которых ты считаешь за богов.

Принесли меч.

Маленькая Любовь сама подошла к императору.

– Велик Бог мой Иисус Христос, – твердо прозвучал детский голос, и 9-летняя девочка сама ступила в раскаленную печь. И снова блеснул меч…

София уже не понимала, в котором она мире. В голове то возникали воспоминания прошлых лет, то звучал стон дочерей, то билась одна единственная мысль: Помилуй, Господи! Она уже приготовилась к первому удару палача и хотела только поскорее обнять дочерей – там, в Обители Вышней.

А ее никто не трогал. Мимо молча прошел Адриан, просунула свита, протопали воины и слуги. Ее рыдания звучали в пустом зале громким эхом, и от того становилось еще хуже. Дрожащими руками полуживая София собирала то, что осталось от тел ее дочерей.

Вдумайтесь, мамы и папы: дочери. 12, 10 и 9 годков. Собственными руками. Собрать. Похоронить. Как??? Эта мысль не дает мне покоя. Кажется, она умерла уже там. Во второй раз.

А потом были похороны. Десятки соседей и доброжелателей. И сотни укоризненных взглядов, и вопросов немых и не совсем: Как ты могла? Для чего ты это сделала? Ты же мать! Какая из тебя мать?

София собственноручно похоронила дочерей. Долго молилась. На третий день у их могилы она умерла в третий раз. На самом деле.

Эта удивительная женщина сумела вместить в себе столько веры, сколько, наверное, нет и во всех благочестивых людей нашего времени. Столько надежды, сколько нет у всех неизлечимо больных на планете. Столько любви, сколько, наверное, могла вместить только Та, Которая Своих руках держала маленького Спасителя. Она – в одном ряду с Мамами – Марией, Елизаветой, Анной, Нонной, Соломонией.

Мамами с большой буквы.

Ответ на вопрос, что задавали Софии ее знакомые и на сомнения, не покидавшие меня, неожиданно дала небольшая брошюра. Акафист святым мученицам Вере, Надежде, Любови и матери их Софии. Я начала читать слова молитв, и все стало на свои места. Голос разума стал звучать в унисон с голосом сердца.

Вся бе в вышних мудрая София, егда дщери своя сладкими словесы и мудрыми увещаньмы на мучения подвизаше. Аще же от естества к слезам преклоняшеся абие, от любве Христовы прелагашеся на радость, печаль потому сердечную и болезнь в чадех матернюю победи в ней любы Божия. Вели убо любовию дщери своя любящий, более всего тем Царствия небеснаго желаше.

И еще:

Радуйтесь, щите веры, броне надежды и светильниче любве.
Радуйтесь, зрением пресветлаго лица Божия наслаждающияся.
Радуйся, София, благочестивый матери на мудрое воспитание чад их наставляющая.
Радуйтесь, поучающие ны, да взыщем Господа, и живая будет душа наша.
Радуйтесь, с верою, надеждою и любовию прибегающим к вам теплые молитвенницы.

И вспомнилось апостольское: А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; и любовь из них больше.

И совсем понятными стали слова тропаря:

Торжествует Церковь первородных, / и свеселится / принимая мать о детях веселящуюся, / мудрости тезоименитая, / породившая равночисленных трем богословских добродетелей. / Ты с мудрыми девами уневестилась Жениху Богу Слову. / С ней и мы духовно в памяти их свеселимся, / глаголюще: / Троицы поборницы, Веро, Любве и Надеждо, / в вере, любви и надежде утверждая нас.

...После вечернего правила я обняла дочь. Женя, закутавшись в одеяло, ждала привычной сказки на ночь. Усевшись рядом, я, почему-то волнуясь, начала рассказ: «Далеко-далеко, в Риме, жили трое девочек...».